Романтический мир Александра Грина
Границы воображения часть 7

01::02::03::04::05::06::07

Под впечатлением авиационного праздника была написана новелла «Состязание в Лиссе» (1910). впервые со всей возможной резкостью Грин высмеял «знаменитостей воздуха», считающих воздухоплавание «победой разума над мертвой материей, инертной и враждебной цивилизации» (3, 433). По словам «Неизвестного», наделенного чудесным даром полета, аэроплан — это «непрочное, безобразное сооружение», «материя, распятая в воздухе», «кухня», где на бензине «готовится жаркое из пространства и неба», «клетка из проволоки, с холщовой крышей над головой» (3, 435). Спустя два года, в «Тяжелом воздухе» писатель презрительно назвал самолет «трагическим усилием человеческой воли, созданием из пота, крови и слез» (2, 173).

Оба рассказа кончались одинаково — описанным не без злорадства падением летчика на землю (Неожиданный в устах Грина панегирик самолету в стихотворении «Военный летчик»: «Воздушный путь свободен мой; воздушный конь меня не сбросит, пока мотора слитен вой и винт упорно воздух косит» («Новый Сатирикон», 1914, № 35, стр. 7) — объяснялся ультрапатриотическим тоном, свойственным в те годы всей буржуазной русской периодике, в которой Грина нередко заставляла печататься нужда). Через десять лет герой «Блистающего мира» Друд, выросший из образа «Неизвестного», гневной филиппикой против авиации подтвердил неизменность мнения Грина: «Немного надо было бы мне, чтобы доказать вам, как несовершенны и как грубы те аппараты, которыми вы с таким трудом и опасностью пашете воздух, к ним приценяясь...» (3, 155). В «Джесси и Моргиане», романе 1929 года, мы находим слова о том, что смерть авиатора «не трагична, а лишь травматична. Это не более как поломка машины» (А. С. Грин. Джесси и Моргиана. Л., 1966, стр. 443).

Критические размышления об авиации в плане противопоставления духовного и механистического начал жизни вовсе не были чужды и Блоку. В ноябре 1910 года он писал о «неуверенном, зыбком полете» аэроплана:

Однако в то же время Блок видел в успехах авиации силу человеческого гения («В полетах людей, даже неудачных, есть что-то древнее и сужденное человечеству, следовательно — высокое»,— писал он матери 24 апреля 1910 года («Письма Александра Блока к родным», П. Л., «Академия», 1932, стр. 75)) и с гордостью воспевал «не знающий удивленья мир», в котором «сквозь ночь, сквозь мглу— стремят отныне полет — стада стальных стрекоз» (Александр Блок. Соч. в двух томах, т. 1, стр. 361). Замечательное стихотворение «Авиатор» (1912) разворачивает в связи с темой полетов сложнейшую гамму чувств и мыслей: упоение человеческим могуществом («...Винты поют, как струны... Уж в вышине недостижимой сияет двигателя медь») сменяется скорбным сознанием беспомощности человека («Уж поздно: на траве равнины крыла измятая дуга...»), а сострадательное восхищение «отважным летуном» переходит в пророческое предвидение «грядущих войн», когда самолеты понесут земле динамит (Александр Блок. Соч. в двух томах, т. 1, стр. 367-369).

--

Блока переполняло «сознание Нераздельности и неслиянности искусства, жизни и политики» (Александр Блок. Соч. в двух томах, т. 1, стр. 477. 192 36 Там же, стр. 477): успехи авиации находились у него в одном ряду с «ощутимым запахом гари, железа и крови» надвигавшейся войны, еврейскими погромами, грандиозными забастовками железнодорожных рабочих в Лондоне, расцветом спортивной борьбы, убийством Столыпина — явлениями, в которых поэт сумел услышать «выражение ритма того времени, когда мир, готовившийся к неслыханным событиям, так усиленно и планомерно развивал свои физические, политические и военные мускулы» (Александр Блок. Соч. в двух томах, т. 1, стр. 477. 192 36 Там же, стр. 478). У Грина на первом плане стояла именно неслиянностъ всех этих сфер действительности с искусством. Больше всего он страшился угрозы механизации жизни, и потому в развитии авиации разглядел только посягательство общества на духовную свободу человека.

Уходя от реальности в чудесное, Грин уходил, разумеется, и от жестоких противоречий действительности, сосредоточивая внимание лишь на магистральных, глубинных тенденциях духовного развития человека. Принцип «чудесного» позволял ему озарить сюжет светом «оптимистической гипотезы». Путь Грина с этой точки зрения был путем меньшего сопротивления (мы имеем в виду сопротивление материала, а не эпохи), чем путь, скажем, Ю. Олеши. Олеша пытался как-то ответить на проблемы, выдвигаемые новой действительностью, Грин предпочитал подобной задаче вымысел. В вершинных созданиях своего таланта Грин полемизировал только со старым миром, Олеша — со старым и новым. В результате, художественное мировосприятие Грина сохранило необходимую целостность и гармоничность, тогда как на талант Олеши двойственность позиции писателя наложила отпечаток рефлективности и раздробленности (Ср.: «Пусть я пишу отрывки, не заканчивая, но я все же пишу! 1!<-е же это какая-то литература — возможно и единственная в (•ноем смысле: может быть, такой психологический тип, как я, ,к в такое историческое время, как сейчас, иначе и не может писать...» (Ю. Олеша. Ни дня без строчки. Из записных книжек. .№., 1965, стр. 11)).

Из сказанного, разумеется, не следует, будто метод Грина обладает, по сравнению с методом Ю. Олеши, какими-то преимуществами, а тем паче — что преимущества эти состоят в бегстве от действительности. Сравнение двух больших и разных художников по принципу «кто лучше» вообще невозможно. Противоречивость и рефлективность художественного мировоззрения Олеши были порождены одной эпохой, целостная замкнутость и «вневременной» характер эстетической системы Грина — другой. Если бы Грин вошел в литературу десятилетием позже, вполне вероятно, что он стал бы писателем именно типа Олеши.

Наше сопоставление диктуется лишь желанием еще раз подчеркнуть причудливость и парадоксальность тех исторических трансформаций, в итоге которых недостатки гриновского метода обернулись достоинствами, а художественное исследование воображаемой страны сохранило эстетическую значимость до сих пор.

на верх страницы::литературная критика::музей грина::на главную