Сам Паустовский в предисловии к
собранию сочинений и «Золотой розе» отметил, по меньшей
мере, две черты, делающие его прежнее пристрастие к
экзотичности небесполезным: во-первых, берущую здесь начало
привычку искать и находить в обыденном необыкновенные,
удивительные качества; во-вторых, необходимость
приобретенных описательных навыков в тех случаях, когда
экзотика имеет под собой реальную основу. Думается, что эти
черты многое объясняют и в характере преобразования
действительности у Грина.
Казалось бы, что с годами
процесс изживания экзотики происходит и в его творчестве. В
«Сокровище Африканских гор» о том же мире, который
обрисован в «Острове Рено» и «Колонии Ланфиер», сказаны
серьезные слова: «Почти все заманчивое и фееричное в
путешествии, подобном настоящему, есть труд и испытание
нравов. Самая поражающая действительность становится
буднями; переносить их требуется больше мужества, чем в
сражении» (А. С. Грин. Сокровище
Африканских гор, стр. 49).
Герой «Возвращения» Ольсен смотрит на чужеземный порт,
океан, растения, покрытые огромными яркими цветами, с
«оттенком страха и недоверия» (5, 289). «Чужая ночь, полная
черных валов, блестящих пеной и фосфором», «звезды, летящие
в трепете прекрасного света к тропическому безмолвию»,
вызывают у него «скорбь и ненависть» (5, 288).
В «Джесси и Моргиане» звучит
любопытный разговор о контрабандистах, напоминающий спор с
критиком во «Вмешательстве поэта» Э. Багрицкого, где на
требование: «Прошу, скажите за контрабандистов, чтоб были
страсти, чтоб огонь, чтоб гром»,— поэт отвечает трезвым
напоминанием о времени, о перемене старого «оперенья». У
Грина одна из собеседниц «жалеет этих людей, так устойчиво
окруженных живописной поэзией красных платков, карабинов,
гитар, опасных и резких женщин, одетых в яркое и
высматривающих в темноте таинственные лодки своих
возлюбленных». Однако ей тут же резонно возражают:
«Некоторые вещи хороши издали. Но... в большинстве — они
самые обыкновенные жулики» (А. С.
Грин. Джесси и Моргиана. Л., 1966, стр. 447).
В «Дороге никуда», писавшейся
одновременно с «Джесси и Моргианой», контрабандисты
оказываются самыми порядочными в окружающем Давенанта мире
людьми, а то же «Сокровище Африканских гор» полно откровенно
экзотических, может быть, даже наиболее шаблонных ,в
творчестве Грина, описаний. Резкое столкновение экзотики с
антиэкзотикой происходит в «Ранчо «Каменном столбе».
Английский клерк при взгляде на гаучо (бразильских пастухов)
восторженно восклицает: «Клянусь бухгалтерией,— страницы
Майн-Рида и Густава Эмара оживают передо мной!». А местный
житель старается ему втолковать: «Наша одежда — это
показная, праздничная сторона жизни гаучо... Их жизнь
сурова; большую часть жизни они проводят в седле» (А.
С. Грин. Ранчо «Каменный столб».— В сб.: «Янтарная комната».
Л., 1961, стр. 78—80).
Этот спор проникает и в более глубокие слои
сюжета. Старик Линсей считает, что прожил свою жизнь, «как
машина», и только попав в опасные приключения, почувствовал
себя, наконец, мужчиной. Но его спутник, знающий, что клерк
всегда лишал себя всех радостей ради того, чтобы содержать
своих сестер, а потом и дальних родственников матери,
возмущается: «А то, что вы делали для других? Ведь это
больший подвиг, чем обменяться пулями» (А.
С. Грин. Ранчо «Каменный столб», стр. 117).
--
Теперь понятно, почему мы
говорим не об отказе от экзотики, а о преобразовании ее у
Грина. Экзотика лишается присущей ей поверхностности, с
которой художник ведет постоянно углубляющуюся внутреннюю
полемику. Одновременно экзотический реквизит превращается в
реквизит обыденный, повседневный, ибо это реальные для
гриновской страны краски, непривычные нам поначалу именно
как «чужеземцам» (Ср.: «Девушке,
рожденной среди пампасов, привыкшей к своей стране до скуки,
был непонятен восторг старика. «Как вам хотелось попасть
сюда, так мне хочется побывать в Европе»,— говорила Аретэ....»
(там же, стр. 148)).
Трудно было бы обвинять в экзотике, скажем, Купера, в чьих
произведениях она представляет объективное свойство
изображаемой писателем действительности. Но Грин находит и
художественную мотивацию экзотичности своего мира, черпая
ее в необычности самого сознания и бытия героев.
Вычленяя мир Грина из привычных
связей, экзотический антураж создает ему своеобразную
эстетическую изоляцию, которая обостряет и концентрирует
читательское восприятие.
Однако предпринятое писателем «остранение»
действительности шло и иными, более сложными путями. Уже в
ранних реалистических рассказах Грин лишает действие
конкретных временных и географических координат. Так
построено, например, большинство рассказов
«Шапки-невидимки»: сами ситуаций описаны вполне достоверно и
детально, но события происходят не в данном городе иди
данной деревне, а в городе и деревне вообще. Порой
неизвестна даже страна («Случай»), не говоря уже о
национальности действующих лиц (герой рассказа «В Италию» —
Геник, «Апельсинов» — Брон, персонажи «Третьего этажа»
представлены читателю по кличкам — «Мистер», «Барон»,
«Сурок»).
Выключение изображаемых явлений
из конкретно-исторических зависимостей и перенесение центра
тяжести на их общечеловеческий — этический и
психологический — смысл становится характернейшим свойством
произведений Грина на всем протяжении его творчества. Вот, к
примеру, рассказ «Река» (1910). Четверо лодочников на берегу
реки в половодье сидят у костра и беседуют о всяческих
будничных вещах. Недалеко от костра они обнаруживают
утопленницу, выброшенную водой на берег. Теперь разговор уже
определяется этим событием, но не меняет своего
неторопливого, спокойного характера — лодочники гадают,
почему утонула молодая, красивая женщина, потом вспоминают
историю «умного человека с ясной головой и с душой тверже,
чем стальной рельс», который тоже погиб ни за что ни про
что, потом находят на трупе записку: «Хочу умереть. Рита».
Они везут утопленницу на лодке и
«долго разговаривают об упрямцах, предпочитающих скорее
разбить об стенку голову, чем примириться с существованием
различных преград» (2, 54). Кончается рассказ вполне
бытовой деталью — один из лодочников восклицает: «Да ведь я
чайник забыл!» И этот возглас, «полный отчаяния»,
вызванного столь ничтожным на фоне мрачного колорита всего
действия поводом, окрашивает развязку горьким сарказмом.
Как видим, в рассказе нет ничего
фантастического — все здесь вполне достоверно, обыденно,
даже нарочито приземлено. Это, по существу, произведение
реалистическое, настроение его определяется временем
написания — периодом реакции, зависть рассказчика к
«упрямцам», не желающим «примириться», придает
повествованию определенно прогрессивный характер. Но
собеседников-то звать — Керн, Миас, Женжиль, Благир, и поют
они стилизованную песенку: «Посушимся, ребята, в трактире у
Грипата...».
Связи рассказа с конкретной
действительностью всячески затемнены — и отнюдь не из
цензурных соображений. В тоды первой мировой войны Грин
написал множество, казалось бы, вполне злободневных
рассказов и рассказиков. Однако и здесь далеко не всегда
можно точно сказать, о какой войне идет речь, кто, с кем и
почему воюет и какова позиция Грина. Из нескольких фраз
«Забытого» ясно, что рассказ посвящен французским
кинооператорам и съемкам на франко-прусском фронте. А вот
что за «личность» баталист Шуан, путешествующий в
«разоренной, занятой пруссаками стране»,— уже неизвестно.
