Они не могли его не привести к
рассказу «Слабость Даниэля Хортона» (1927), выросшего прямо
из жизни. Рассказ интересен и тем, что дает возможность
видеть, как трансформировались действительные впечатления от
странствий автора в его «фантазии». Фантазии на поверку
оказываются весьма реальными. Дело в том, что Грин во второй
половине 20-х годов время от времени обращается к теме своих
странствий и пишет автобиографические очерки, например,
«Золото и шахтеры» (1925) — об уральских скитаниях, Долгие
годы, как писал он, оставалось у него от этих странствий
«ощущение грязи, вшей, изнеможения и одиночества». Наивная
мечтательность, навеянная чтением Рейдера Хаггарда и Густава
Эмара, никак не могла соприкоснуться с жестокой, грубой
действительностью. Бездуховность окружающей жизни юноша
воспринимал с болезненной остротой. Но было в уральских
странствиях и другое, что оценил он далеко не сразу: крупицы
душевной доброты, бесхитростного интереса к необычному,
бескорыстия и сердечной широты, рассеянные там и тут в
людях.
Рабочие доменного завода, с
которыми он жил в казарме, обычно неграмотные, просили его
писать письма, обстоятельные, чувствительные, и растроганно
слушали потом, замечая: «Тебе бы, Лександра, в конторе
гумаги писать, а не в галахах ходить». Это, наверное, было
первое одобрение за «сочинения», полученное Грином, который
еще и не мечтал стать писателем. Куда, в какие уральские
деревни шли эти письма, первые пробы пера? Тогда его
«трогала вечная забота рабочих послать домой деньги, хотя бы
пять—три рубля». Чувство ответственности перед людьми за их
жизнь — не с тех ли пор стало вызревать оно, сделав его
писателем?
Никогда не мог забыть он, как
работали забойщики в шахтах — «во всю мочь», как
исступленно, бешено трудились сплавщики на реке, как, выйдя
до рассвета, возвращался в потемках, «сделав свои полкуба,
как детскую игру», огромный рыжий Илья, добродушный
Геркулес. «Александра, расскажи сказку!» — просил он. И
слушал, заражая рассказчика своим восхищением, сказки Перро
и братьев Грим, Афанасьева и Андерсена. Когда запас сказок
иссяк, «я начал варьировать и импровизировать сам по способу
Шехерезады». Вот когда и где начинался Грин — «сказочник
странный»,— в уральских лесах, в лесной избушке. «Стоило
посмотреть, как он, торопливо жуя и понукая: «Ну, ну, а царь
что сказал?» — ревет, как бык, над «Снежной королевой»,
дико, до слез хохочет над приключениями Иванушки-дурачка и
задумывается, распустив толстые губы, над «Аленьким
цветочком».
--
Для Ильи сказка не была просто
забавой — она была чем-то гораздо большим, нужным ему,
серьезным и, потушив лампу, рассказчик слышал во тьме
хриплый бас: «Угробила она его, ведьма...» Сказки всерьез,
сказки для жизни начнет писать потом и сам Александр
Степанович Грин.
...Бродяга Истлей и могучий
Хортон, которых судьба свела в лесной хижине на берегу
реки,— это весьма напоминает лесное житье самого Грина с
дроворубом Ильей. Георг Истлей, по прозвищу Истлей
Избалованный, кажется безнадежным человеком, у него нет
никакой цели в жизни и никаких нравственных стимулов. «Надо
сказать, что в мечтах начать «новую» жизнь человек этот
провел сорок два года и так привык начинать, что кончить уже
не мог» (5, 428). Даниэлю Хортону, целеустремленному
человеку, не хватает уверенности жить. Он «преследовал идею
победы над одиночеством», но сам едва не пал в единоборстве
с ним. Его «сделаю жизнь!» —в духе современности: «здесь
пока грязно и дико, но ты увидишь, как я все переверну».
Равнодушный к работе Истлей тем
не менее становится необходимым Хортону: «не было такой вещи
или явления, о которых Истлей не знал чего-то особенного»
(5, 420), он может, например, рассказать «о действии тишины»
(вспомним, как разнообразна «тишина» у самого Грина), уж не
говоря о различных романтических книгах и историях,
пересказывать которые он великий мастер. Да и к работе,
оказывается, не так уж он безразличен, вот сплел десять
корзин — потому что работа доставляла ему эстетическое
наслаждение, Итак, Истлей — художественная натура, Хортон -^
энергическая, целеустремленная, действуют друг на друга
весьма благотворно. Мысль о труде как творчестве и
искусстве, о труде, преображенном мечтой, о человеке труда —
мечтателе и ценителе прекрасного, о гармоническом человеке,—
одна из центральных идей социалистического реализма —
оказалась органичной по отношению к творчеству Грина.
По-своему, по-гриновски рисует
он «вочеловечение» с помощью труда на примере вора Марда
(«Вор в лесу», 1929). Прошлое, настоящее и будущее этого
человека можно выразить двумя короткими фразами: «Ему было
сорок лет: шестнадцать лет он провел в тюрьмах, а остальное
время пил, дрался и воровал. Ему предстояло умереть в
больнице или тюрьме» (6, 378).
Его спасает даже не мечта —
мечты он не достоин — а просто выдумка, выводящая его за
пределы порочного круга. Он оказывается в безлюдных местах
на положении Робинзона, добывает пропитание своими руками,
становится здоров и силен, валит деревья и сбивает плот.
«Эта работа понравилась ему: медленное падение деревьев,
самый звук топора — звонкое, сочное щелканье— и отчетливые
линии пристраивающихся один к одному на веселой воде свежих
стволов,— вся новизна занятия пленила Марда» (б, 382).
Мард возвращается другим
человеком. Умирая от рук бывших товарищей, заподозривших его
в обмане и измене, он скорбит об одном: «Не вовремя убиваешь
ты меня, Кароль. Я хотел... делать плоты... хотел... и тебя
взять» (б, 384).
Да, это уже не тот мелкий,
пронырливый, эгоистичный Мард, это другой, более крупный
человек, способный и в момент смерти жалеть неразумных своих
друзей. Грин все больше овладевает темами современности. С
помощью труда человек находит свое место в жизни и открывает
свое призвание. Бродяга Джон Ив, замученный лишениями и
потерявший чувство собственного достоинства, причудами
миллионера Стильтона превращен в живую игрушку: каждый
вечер, от шести до двенадцати, он должен зажигать лампу и
никуда не выходить в это время — за десять фунтов в месяц.
Зачем? Просто так: «игрушка из живого человека—самое сладкое
кушанье»(„Зеленая лампа").
Он будет как бы воплощать собой
бессмысленность и скуку жизни и сопьется или сойдет с ума,
«но будет ждать сам не зная чего» (б, 369),— таково
представление миллионера о жизни и человеке. Грин
придерживается иной концепции. Во-первых, Джон Ив,
оказывается, не считал нужным безвыходно сидеть дома по семь
часов и ждать неизвестно чего. Во-вторых, он начал читать,
однажды раскрыл старую анатомию, и — «передо мной открылась
увлекательная страна тайн человеческого организма». Ив стал
хирургом. «Если желание сильно, то исполнение не замедлит»
(6, 398). А разорившийся Стильтон оказывается в больнице для
бедных, где как раз и работает Ив.
В заключении рассказа Стильтон,
а не Ив говорит о зеленой лампе, озаряющей темноту ночи. Ив
же советует ему, спускаясь по темной лестнице, зажигать
«хотя бы спичку» (6, 398). Гриновская символика света
говорит об исполнении желаний: вера в себя, жизненная цель,
труд — вот то, что необходимо для человеческого счастья.
